23 марта, пятница

Человек, страдающий от беспокойства, должен полностью забыться в работе, иначе он иссохнет от отчаяния.*

Я никогда не умела «забываться в работе». Сидеть, сосредоточенно что-то делать, когда в голове роятся сотни посторонних безостановочно зудящих мыслей? Увольте. Это не моё и никогда им не было, вопреки домыслам практически всех моих знакомых. Хотя нет: всех знакомых. А всё потому, что в самом детстве я была заучкой. Знания привлекали меня почти что с пелёнок. На выпуске из детского сада я удостоилась звания «Мисс Эрудит», и это, наверное, решило мою дальнейшую судьбу на ближайшие девять лет. Точнее мой характер. Взрослые в упор этого не замечали. Одни говорили: «маленький кудрявый ангел во плоти», другие полушутливо: «студентка, комсомолка, красавица». А я никем из них не была. Ангелом уж точно. Ботаничка, зазнайка, выскочка, вредная и капризная до невозможности — вот это я. Хотя актёрского таланта разыгрывать перед людьми святую кудрявую невинность мне было не занимать. Никаким из этих качеств я не горжусь. Наоборот — мне ужасно стыдно. Тогда я собралась с мыслями и к концу восьмого класса стала собой — такой, какая я сейчас. Я перестала желать быть лучшей во всём, стала... нормальной. А тяга к знаниям почти полностью иссякла, любая работа стала испытанием, и что бы ни говорили мои одноклассники и учителя, отличницей я себя уже давно не чувствую. Мне больно работать, а я не мазохистка. Разве что совсем немного.

Но мои родители этого не знают. Строки Карнеги — первое и единственное, что я слышу от отца, когда начинаю нервничать по какому-либо поводу. Я честно пыталась следовать этой «заповеди», давала себе установки и вновь пробовала-пробовала-пробовала.

Прямо как сейчас, когда я сижу за рабочим столом своего странного учителя истории и пытаюсь вникнуть в суть многочисленных заданий на дом, разных олимпиад, книг...

Ничего.

С головой меня захлестнула ярость, стоило глазам зацепиться за не особо яркую обложку учебника по истории, и, замахнувшись, я неожиданно даже для самой себя сметаю со стола всё, вплоть до бестужевских карандашей и ручек. В памяти до сих пор — синие глаза, окутанные мутноватой дымкой прорвавшейся из заточения и давно позабытой боли, свои посиневшие от холода, покрывшееся фиолетовой сеткой от влаги руки, все в чёрных уродливых разводах старой, почти засохшей туши, острое покалывание в щеке, мокрая кофта... И давящая пустота чужой квартиры.

Первым порывом было уйти.

Бросить всё.

Сбежать, яростно круша всё на своём пути.

Но я осталась. Как раз тогда, когда я уже, размазывая по лицу слёзы, подхватила вещи и взялась за ручку двери, в голову робко постучался здравый смысл. Он ушёл, а Соня в детском саду. Тогда я скинула всё в коридоре и убежала в ванную, чтобы умыться и привести себя в порядок. Старалась не смотреть в зеркало, но не удержалась и скользнула по своему отражению взглядом. Ух. Лучше бы не делала этого. Так и комплексам недолго развиться. Заново накрасилась предусмотрительно захваченной в школу косметикой (каких только трудов мне стоило замаскировать лиловый синяк на лице, хотя царапины не удалось), заварила себе чай и вспомнила любимую фразу отца. Снова попробовала «забыться в работе», но, как видите, стало только хуже.

Меня лихорадочно трясло от злости, пока я пыталась разобрать учинённый мной беспорядок. Руки и правое нижнее веко мелко подрагивали, губы шевелились, безмолвно шепча что-то даже мне самой неясное. Со мной такое уже случалось. В детстве, когда я понимала, что папа уехал... совсем не по делам. Потому что он был дорог мне, и я боялась, что это погубит его, боялась за маму, потому что она закрывалась в ванной и плакала часами, боялась за себя, потому что знала, что будет, когда он вернётся. Если вернётся.

Но почему это происходит сейчас? Кто мне этот Евгений Андреевич? Никто. Я не должна так убиваться.

Но руки продолжают дрожать.

Я видела его взгляд перед тем, как он ушёл, и словно до сих пор чувствую на лбу тепло его губ.

Громкий телефонный звонок застал меня врасплох, и я вздрогнула, когда он разнёсся по квартире, давя на мои барабанные перепонки. Это домашний телефон, я не должна брать трубку. Но звонивший попытки не прекращал, вновь и вновь набирая учительский номер и приводя меня в бешенство. Наконец я бросила книги обратно на пол и, пыхтя от раздражения, военным шагом помаршировала к трубке. Но, когда до неё оставалось всего полтора метра, она замолчала, а через пару секунд звонок раздался из комнаты, где я только что сидела. Выдохнув и мысленно приказав себе успокоиться, я вернулась обратно и увидела, что трезвонил мобильник Бестужева. Прекрасно, он его ещё и забыл! Гений, что сказать.

В этот раз о том, чтобы ответить, на звонок речи и не было: чужой телефон — руки прочь. Хотя я не удержалась и посмотрела на абонента. Даша. Это она названивает без остановки? Должно быть, случилось что-то... Экран погас, всё затихло.

Городской телефон вновь взорвался трелью, и я, немного поколебавшись, побежала в гостиную. И снова я не успела взять трубку. Правда на этот раз звонящий не стал отключаться после звонка автоответчика. Я остановилась, прислушиваясь. Голос действительно Даши. Он был раздражённый, нервный и взволнованный.

«Евгений Андреевич! Я не могу дозвониться вам! Если вы там, лучше вам взять трубку — это очень важно. Эм... В общем, моя... У меня ЧП. Я не могу забрать Соню из садика! Слышите меня? Вы должны сами приехать!»

В ушах застучало. Соня в саду. Даша не может. Он забыл телефон.

Это не мои проблемы. Бестужев тот ещё придурок!

Но Соня...

Что мне делать?!

«Ладно, надеюсь вы услышите это сообщение не слишком поздно...»

Я резко сорвалась с места и подняла трубку, пока Даша не успела отключиться.

— Даш! Это Аня! Где её садик?

***

— Господи, почему я должна это делать?

Сомневаюсь, что он меня услышал. Меня вообще никто слышать не мог, потому что коридор был пуст. Я снова посмотрела по сторонам и в который раз нервно стряхнула с синих школьных брюк невидимые пылинки.

Коридор совсем небольшой, даже непонятно, как дети группами по нему передвигаются. Хотя выглядит он довольно уютно: в разноцветных рамочках на стене висят картины маленьких воспитанников, прямо под ними — квадратные «полароидные» фотографии детей с воспитателями, словно распечатанные из инстаграма. Да-а-а, когда я ходила в детсад, инстаграма ещё даже не было. А теперь вон, целый инста-альбом на стене. Интересно. По углам стояли большие горшки с цветами, ветвистыми деревцами. Рядом — крошечные креслица с мягкими сидениями и спинками. Сами стены покрашены в нежно жёлтый цвет.

Миленько.

Но я тут совершенно не к месту, и эта мысль никак не хочет меня отпускать.

Тут тишина нарушилась звонким цоканьем каблуков. Отражаясь от стен, звук создавал странную таинственную атмосферу. Я вскочила со стула и заозиралась по сторонам, силясь понять, откуда же он идёт. Внезапно всё стихло, и за моей спиной раздалось тихое покашливание. Я обернулась и встретилась взглядом с дамой примерно сорока лет в строгом брючном костюме, с пучком на голове и аккуратными очками в золотистой оправе. Женщина выглядела довольно молодо, её возраст выдавали лишь небольшие морщины «лучиками» вокруг глаз (спасибо моему дальнозоркому левому глазу за то, что вообще смогла их разглядеть) и усталость во взгляде. Ну, тут нельзя её винить. Валя как-то сказала, что, работай она в начальных классах, на второй день бы попала за решётку за массовое убийство. С детьми ещё работать надо уметь.

Вот я всегда думала, что не умею.

Женщина придирчиво оглядела меня изучающим взглядом и вопросительно приподняла бровь. По сравнению с ней я казалась какой-то заблудшей сюда волей случая овечкой, и мой полуспортивный кэжуал с её элегантным классическим стилем соревноваться никак не мог. Почему-то я почувствовала себя не в своей тарелке и невольно начала искать глазами выход, но потом всё же смогла собраться с духом и после четырех глубоких вдохов выдохнула слова:

— Я пришла забрать Соню.

Дама моргнула, никак не изменившись в лице, лишь немного склонив голову набок. Потом переложила только что замеченную мной папку с какими-то бумагами в другую руку и переступила с ноги на ногу, цокнув высокими каблуками. Я украдкой перевела взгляд на свои замызганные в мартовской грязи кроссовки и поджала губы. Женщина тоже их заметила и повторила мой жест, но промолчала, за что ей спасибо. Потом она, видимо, что-то для себя решив, выпрямилась и подошла ко мне; строгое выражение лица её сменилось удивлённым и немного подозрительным, но она попыталась это скрыть. Однако я всё же уловила тревожные нотки, когда она произнесла низким бархатным голосом:

— Какую Соню?

На мгновение я испугалась, что неправильно записала названный Дашей адрес и пришла не туда, но успокоила себя тем, что у них просто может быть несколько Сонь.

— Софию, — я сглотнула и тихонько кашлянула. — Бестужеву, — блин, мне в магазин, бывает, трудно одной зайти и попросить хлеба, а тут в какой-то детский сад за чужим ребёнком. Если бы кто-нибудь сказал мне об этом месяц назад, я бы рассмеялась сумасшедшему в лицо. А вместе со мной и все, кто меня знает.

Строгая дама немного растерялась, повторно, но на этот раз недоверчиво оглядев меня с ног до головы, задержавшись на лице, точнее на пораненной щеке. Наконец она приподняла уголки губ в доброжелательной дежурной улыбке, хотя глаза её оставались холодными. Не доверяет. Ну и правильно, я сама-то себе последнее время не доверяю.

— Что ж, — женщина сняла очки, несколько секунд осматривая их на предмет одной ей известных изъянов, а потом посмотрела на меня. — Такая у нас имеется, да. Но вы тут лицо новое, хотя я вас определённо где-то видела... И вы же понимаете, что кому попало мы детей в руки не отдаём? Извиняюсь, если такая формулировка...
— Нет, что вы, — от волнения я не совсем этично перебила её, подняв ладони вверх. Стойте, в смысле «где-то видела»? — Я всё понимаю. Я могу объяснить. Просто... У Дарьи сегодня что-то произошло... не получилось приехать. Она попросила меня забрать Соню.
— Кольцова Дарья?
— Эм, да, правильно, — чёрт, я и понятия не имела, какая у неё фамилия.
— А София вас знает?
— Да.

Некоторое, показавшееся мне бесконечно долгим, время она раздумывала, стоит ли меня пускать или нет, и в конце концов улыбнулась чуть более дружелюбно, снова зацепившись взглядом за мои царапины, но, видимо, решила ничего не спрашивать, и отошла немного в сторону, выставив руку вправо.

— Хорошо. Меня зовут Оксана Валерьевна.
— Я Анна, — она легонько кивнула.
— Пойдёмте, я отведу вас к Софии. Она давно ждёт.

Мы долго шли по витиеватому коридору. Я периодически заглядывала в приоткрытые двери комнат, засматриваясь на играющих детей. Больше половины сидело в телефонах. Меня почему-то настолько поразило это зрелище, что я встала как вкопанная и неотрывно смотрела на это, глуповато хлопая глазами. Оксана Валерьевна, не услышав моих шагов, остановилась и оглянулась. И, видимо, поняла, что меня смутило, когда подошла и встала рядом, неопределённо поведя плечами.

— Понимаю, вам, наверное, тяжело представить это. Вы ходили в детстве в детский сад?
— Да, — я перевела на женщину взгляд и нахмурилась. — Но телефонов тогда ни у кого не было.
— Да-да, — она надела обратно очки и сложила руки на груди. — За последнее десятилетие многое изменилось. Не говоря уж о реформах образования. Мы пытались предпринимать какие-то меры... Разговаривали с родителями, просили не давать с собой телефоны. Всё без толку, а попытки скоро прекратили.

Я смотрела себе под ноги, не зная, куда от смущения деть взгляд. Она разговаривает со мной только потому, что я отреагировала на эту ситуацию так же, как она. Это заставило её забыть, что я совершенно посторонний человек.

— Там, — я махнула рукой туда, откуда мы только что вышли, — на стенах висят фотографии из инстаграма...
— Да... Молодые воспитатели активно практикуют это. Детям это интересно. Сейчас мало способов привлечь внимание ребёнка. Чтение их совсем не занимает... Что бы мы ни делали, как бы ни старались привить любовь к прежним «радостям жизни». Даже поют они какие-то песни... Странные.

Я усмехнулась, вспомнив бегающего по улице дошкольника, распевающего «Патимейкера». Я с самым серьёзным видом кивнула Оксане Валерьевне, и она, печально улыбнувшись, без лишних слов развернулась и направилась дальше по коридору. Я — за ней.

Когда мы пришли, передо мной предстала довольно просторная студия. Стены и пол нежно голубого оттенка визуально увеличивали комнату, как и тот факт, что мебели здесь почти не было. По периметру стояли шкафчики с детскими книжками, игрушками, «кухонным» гарнитуром. В центре зала — такого же голубого цвета стол и несколько стульев из пластика. В левом углу — небольшая кухня и несколько столиков. Из комнаты вели ещё две двери, помимо той, у которой стояла я: одна, надо полагать, ведёт в спальню, другая — в туалет.

На всё это я смотрела с раскрытым ртом. Ничего себе! У меня в саду всё было куда менее... Круто.

Заметив мой взгляд, Оксана Валерьевна приподняла брови и качнула головой.

— Год назад у нас делали ремонт. «Осовременили».
— Что ж, неплохо.

Женщина ничего не ответила. Она позвала Соню.

Несколько секунд ничего не происходило. Студия так и оставалась пустой. Потом, когда воспитательница в раздражении крикнула снова о том, что за девочкой пришли, из-за правой двери показалась немного взлохмаченная маленькая голова. Соня устало посмотрела на Оксану Валерьевну, не заметив меня. Я мысленно ахнула. Иногда своими недетскими выражениями лица она меня пугает: начинает казаться, что она взрослее меня, а ребёнком просто притворяется. Но эта мысль быстро развеялась, когда Бестужева всё-таки углядела за женщиной меня и явно не поверила своим глазам: лицо вытянулось, рот приоткрылся, брови нахмурились. Оксана Валерьевна подозрительно покосилась на меня. Да знает она меня! Знает!

Соня несколько секунд так смотрела на мою персону, а потом посветлела и с самой широкой, которую я когда-либо видела, улыбкой понеслась мне навстречу. Я машинально сделала шаг назад, боясь, что она меня попросту собьёт, но она просто подлетела ко мне и обвила тонкими ручками мои ноги.

— Аня-я-я, я тут та-а-ак долго одна сижу-у-у!

Я расстроенно выдохнула и погладила девочку по голове. Да, Сонечка, долго. Потому что твой отец — мудак. Хотя тебе об этом лучше не знать.

Оксана Валерьевна наконец перестала подозревать меня в терроризме и похищении детей средь бела дня и добродушно улыбнулась, наблюдая за этой сценой «воссоединения». Потом она сказала Соне одеваться, а меня позвала заполнять какие-то бумаги.

— Вообще-то по закону Евгений Андреевич должен был написать заявление на имя нашего директора, чтобы иные лица имели право забирать ребёнка. Дарья в этот список включена, а вы нет.

Я слушала её, пока мы шли к кабинету заведующего. Опа, то есть ещё не факт, что мне её отдадут?..

— Вам хотя бы исполнилось шестнадцать? **
— Да, — ответила я, немножко не всекая, к чему этот вопрос.
— Хорошо.

Оксана Валерьевна постучала в дверь с надписью «Зав. ДОУ» и прошла внутрь. Я осторожно последовала за ней, осматриваясь. Кабинет ничем не отличался от простых офисных, разве что на полках стояли разные игрушки. За столом сидела женщина, примерно одного возраста с уже знакомой мне воспитательницей; она смотрела что-то в компьютере, когда мы вошли, и подняла на меня вопросительный взгляд.

— Елизавета Павловна, это девушка... простите?.. — Оксана Валерьевна повернулась ко мне.
— Анна Оболенская.
— Она законный представитель Евгения Андреевича Бестужева. Она пришла забрать Софию.

Елизавета Павловна, прищурившись, осмотрела меня с головы до пят. Я поежилась под её взглядом. Да уж, этот день я помечу чёрным в своём календаре. В смысле пометила бы, если бы у меня был календарь.

— Ну, законный или нет, это мы сейчас посмотрим, — она начала рыться в каких-то бумагах, а я вся напряглась и натянулась, как струна. В смысле?.. — Ну вот, заявления на ваше имя, Анна, тут нет. — я недоуменно моргнула. И что? Это мне типа нельзя забрать Соню? — Мы не можем отдать вам девочку.

Бинго. Я страдальчески выдохнула.

— Может, — подала голос Оксана Валерьевна, — можно позвонить Евгению Андреевичу?
— Не выйдет, — я развела руками. — Он оставил дома телефон. Подождите, Елизавета Павловна... Но если я Соню не заберу, она здесь останется на все сутки!
— Отец заедет за ней вечером.
— Сильно в этом сомневаюсь.

На меня удивлённо уставились две пары глаз, а я даже не стала скрывать своего пренебрежения. Главное только — не проболтаться, почему я в этом сильно сомневаюсь. Я сложила руки на груди и опустила голову, закрыв пол-лица кудрями.

— Думаю, выход есть, — похоже, Оксана Валерьевна за меня. Впереди маячит надежда?

Она выудила из папки какой-то документ, подошла к телефону и набрала номер, представившись, когда после нескольких гудков трубку подняли.

— Здравствуйте, Лариса Сергеевна, — ха, мою полоумную директоршу так же зовут. — Это вас беспокоят из детского сада номер 14. Прошу прощения, Евгений Андреевич Бестужев у вас работает? — э-э-э, блин! Когда боги, наконец, будут ко мне благосклонны?! Только не это... — Хорошо, значит, мы обратились по адресу. Мы хотели спросить, вам известно что-нибудь про Анну Оболенскую?

Вот теперь мне точно крышка.

В следующую секунду выражение лица воспитательницы поменялось, и она удивлённо посмотрела на меня.

— Неужели? Ладно. А!.. Тогда всё хорошо, спасибо за помощь, — женщина положила трубку и повернулась к начальнице. — Директор школы, в которой работает Евгений Андреевич, и, как выяснилось, учится Анна, — на этих словах Елизавета Павловна покосилась на меня, приподняв бровь, — подтвердила, что они знакомы и довольно давно.

Хм, может, это и неплохо, что я ей сегодня утром про «давнюю дружбу» наплела. Как интересно всё сложилось. Впрочем, чуят мои кудри, что дополнительных вопросов со стороны директорши ко мне прибавится.

— Мы соседи.
— Тогда дайте девушке заявление, пусть заполнит.

Следующие несколько минут я возилась с документом, отчаянно ничего не понимая и также отчаянно стараясь показать, что это не так. Юридические вопросы — это не ко мне, я ненавижу обществознание! Слава богу, я с собой паспорт ношу. Пока я сосредоточенно выводила в бланке паспортные данные, Оксана Валерьевна следила за мной и неожиданно спросила:

— Почему Евгений Андреевич не пришёл сам?

Я подняла на неё глаза и вздохнула. Ну, этот разговор я репетировала.

— Занят.

***

— Аня! — когда я вышла из кабинета, на меня налетел маленький ураганчик. — Почему ты так долго? Мне в култке так жалко-о-о!

Уф, ты и не представляешь, каких трудов мне стоило, тебя отсюда забрать. Я попрощалась с женщинами, взяла девочку за руку и повела к выходу, остановившись ненадолго у вешалки, чтобы одеться. Чай, не май ещё на дворе.

— А где Даша? — Соня хлюпнула носом и чихнула. Видимо, болезнь не до конца ушла. — Хотя я лада, что ты плишла, я соскучилась, — она снова обняла меня, а я пошатнулась от неожиданности.
— Я тоже, солнце. Даша сегодня не смогла...
— Да, я знаю, — она вздохнула и погрустнела. — Папа сказал, что Даша сколо уйдёт.

Ясно... Мистер Скажу-в-лоб. Я уже приготовилась успокаивать Сонечку, как она вдруг заулыбалась, окончательно сбив меня с толку.

— Но зато тепель к нам ходишь ты, — она ткнула в меня пальцем, я притворно нахмурилась и еле заметно покачала головой, но девочка этого не заметила. — Папа лад, — что? Чёрт, я иногда не понимаю, что она говорит... Что за «папьлад»? — Я тоже, — Соня выбежала за дверь, оставив меня гадать над её словами, пока я не спохватилась и пошла за ней.

— А почему папа не плишел за мной? — спросила Сонечка, когда мы ехали в трамвае: она сидела, я стояла рядом, придавленная сзади каким-то мужчиной (впрочем, у него был превосходный парфюм, так что я не особо жаловалась). Я внутренне содрогнулась. Блин, а я так надеялась, что она не спросит! — Ланьше вместо Даши он...
— У твоего папы дела, — я натянуто улыбнулась ей, незаметно покосившись на не сводящуюся с меня глаз даму бальзаковского возраста, сидящую напротив.
— Он лаботает? Почему так много?! — Соня надула щёки и втянула голову в плечи, утонув в своём необъятном шарфе.
— Он тебя очень любит, работает, чтобы у тебя было всё, чего ты только пожелаешь.
— Хм, — она задумалась и отвернулась к окну.

Следующие несколько секунд мы с дамой Орлиный-глаз буравили друг друга взглядами. Она смотрела на меня с таким явственным укором, что я еле сдерживалась, чтобы не осмотреть себя. У меня что, огромная дырка на заднице? Что я сделала? В конце концов я оглянулась, уверенная, что такой взгляд заслужила не я, а какой-то бедолага за моей спиной, но там ничего не было видно за огромной мужской спиной, а когда я в полнейшем смятении повернулась обратно, дама вообще закатила глаза. Что за?..

— А ты меня любишь?

Я вздрогнула и опустила взгляд на Соню, которая выжидающего смотрела на меня, немного прищурившись. Я удивлённо подняла брови и уголки губ.

— Конечно, что за вопрос?

Неожиданно она так широко улыбнулась, что я забеспокоилась, не порвётся ли у неё рот, и, подавшись ко мне всем телом, крепко обхватила мою талию руками.

— Мама!

Что?! Я так ошалела, что несколько секунд просто молча стояла, положив руки Соне на плечи. Мой взгляд против воли упал на женщину, смотревшую на нас, и я заметила, что в её глазах разгорелся такой пожар, что я очень удивилась, как я ещё не сгорела заживо, губы скривились в презрительном оскале.

Да что не так?! Я почувствовала, как во мне начала разгораться ярость, но Соня стиснула меня ещё сильнее, и гнев прошёл, не успев достигнуть своего апогея. Ладно, с ней я позже поговорю. Она меня назвала... мамой?..

Рядом с женщиной, которую я про себя прозвала «злобной каргой», потому что могу, пристроилась хромая бабуля, и я уже хотела попросить Соню ей уступить, как злобная карга сама это сделала и встала рядом со мной. Блин, лучше б сидела на своём месте. Я попыталась немного отодвинуться от неё, но Шикарный-Парфюм сзади не дал мне это сделать. Ну хоть выходить скоро. Страдальчески вздохнула как раз в тот момент, когда дамочка как бы невзначай слегка наклонилась ко мне и прошипела на ухо:

— В твои годы надо учиться, а не трахаться с кем попало и уродливых выродков плодить, малолетняя шлюха!

Всё вокруг как будто остановилось и затихло. Я стояла с открытым ртом, беспомощно глотая воздух, как выброшенная на берег рыба, и даже не заметила, как ещё сильнее сжала Сонину руку так, что она пискнула.

Где-то на задворках сознания я почувствовала, как пошевелился мужчина сзади, кто-то что-то громко сказал, кто-то кому-то ответил, трамвай остановился, пассажиры пошатнулись, Соня дёрнула меня за рукав, громыхнули двери, меня пихнули, и я чуть не упала, но кто-то схватил меня за плечо.

«Очнулась» я в тот момент, когда трамвай тронулся снова, и надо мной склонился незнакомый мужчина, стоящий до этого спиной.

— Вы в порядке? — я в непонятках кивнула. — Хорошо. Та женщина... Это Валентина Ивановна, она здесь часто такое вытворяет, не переживайте и не принимайте её слова близко к сердцу, — приятный незнакомец тепло улыбнулся мне и Соне. — Не слушайте её, у вас прелестная дочь, вся в вас — такая же красавица.

Пока я осмысливала его слова, он успел уйти в конец вагона и выйти на остановке. Господи, такой тугодумной я не чувствовала себя ещё никогда. О чём он? О чём они все?..

— Мам, нам выходить, — Соня схватила меня за рукав и, ловко спрыгнув с сидения, потянула к выходу.

Морозный воздух мигом «отрезвил» меня, и до меня наконец дошло, что произошло. Я снова почувствовала прилив гнева, но подавила его в себе. Посмотрела на Соню: большие синие глаза, аккуратный носик, пухлые губки, на которых играла лёгкая жизнерадостная улыбка, невероятно красивые довольно длинные прямые волосы... Нет, она не могла бы быть «в меня»...

— Сонечка, солнышко, почему ты называешь меня мамой?

Девчушка удивлённо, не снимая с лица улыбку, подняла на меня взгляд и пожала плечами.

— Мы сегодня в садике лисовали мам. Все лебята налисовали мам, а я... — она потупила взгляд, — не совсем помню, как она выглядела. И я ничего не лисовала. Потом Оксана Валельевна стала сплашивать, кто такая мама. Вася сказал, что мама тебя любит, а Люда сказала, что мама готовит по утлам самое вкусное, — Соня перепрыгнула через замёршую лужицу и хихикнула. Потом развернулась ткнула в мою сторону пальцем. — И я налисовала тебя!

Я поражённо застыла, тронутая до глубины души... Боже, главное не расплакаться, второй раз за день — это уже ни в какие ворота...

— А потом я сплосила тебя, и ты сказала, что ты меня любишь. Значит, ты мама!

Я подошла к Сонечке и присела перед ней, взяв за руки:

— Золотце, но у тебя же уже есть мама...
— Нету, — она так недоумённо посмотрела на меня, что я сама почти поверила ей. — Она меня постоянно лугала... Я... Так хотела, чтобы... — Соня всхлипнула, но сдержала подступающие слёзы. — Всегда кличала на папу и меня, когда я подходила к ней. А ты не кличишь! И ты меня любишь, да? И ты мне нлавишься! Ты будешь моей мамой?

Я судорожно вздохнула, проводив взглядом вырвавшийся из моего рта пар, и улыбнулась маленькой девочке, просившей меня о невозможном.

Просившей стать её мамой.

***

— Мам, а что ты делаешь?

Соня крутилась на стуле в комнате отца, куда я её всё же пустила и даже разрешила попрыгать на родительской кровати. Ага, гореть мне в аду за это, но её блестящие глаза стоили того. К тому же, жажда хоть какой-то мести немного поугасла с видом раскуроченной постели. Я оглянулась и приподняла вверх тетрадь.

— Уроки.
— А-а-а... Я не знаю, что это.
— Счастливый человек, — я вздохнула и вернулась к заданию по алгебре, подперев голову кулаком.

Потом мельком глянула на часы и раздражённо цокнула. Уже почти ночь! Где носит этого безответственного человека?! Мне бы домой надо... Я покосилась на бодрую Соню и в который раз за день тяжело выдохнула. Пока он не пришёл, я не имею права уйти. Что ж, похоже, кто-то сегодня останется ночевать тут...

— Слушай, — я резко повернулась к Соне, вспомнив кое-что важное, о чём хотела спросить уже полдня. — Я суп не пересолила?

Соня покачала головой и развела руками, недоумённо приподняв брови. Н-да, глупый вопрос... Я дописала ответ к последнему примеру и с чистой совестью кинула тетрадь на пол к остальным своим сородичам. Да, сей хаос я так и не разобрала. Мне лень. Фиговая, наверное, из меня будет женщина. Я устало посмотрела на Соньку и не смогла сдержать зевок. Ей вообще хоть бы что, их там, в саду, кофеем***, что ли, поят?..

— Почему ты её блосила? — маленькая Бестужева указала пальчиком на кучу макулатуры на полу.
— Устала, — я повела плечами и встала из-за стола. — Так, я сейчас это всё уберу, и мы с тобой пойдём пить чай.
— С конфетами?
— С конфетами, — я кивнула, и Соня радостно подпрыгнула на месте, — но после этого ты сразу пойдёшь спать, идёт?
— Да! — она вскочила и побежала на кухню, а я со стоном наклонилась к учебникам и, сгребя их в охапку, с горем пополам водрузила обратно на стол. Правда горе несильно помогало, можно сказать, лишь насмехалось...

Когда я закончила с делами и пришла на кухню, Соня уже ждала меня за столом, болтая ногами и обнимая обеими руками вазочку с конфетами. Я усмехнулась и поставила чайник. Пока он кипятился, Соня практически не сдвинулась с места. Я наблюдала за ней какое-то время, но, когда чайник вскипел, отвернулась, чтобы сделать нам чай, а через пару секунд поставила на стол две горячие кружки. Сонечка радостно потянулась к конфетам и, схватив столько, сколько умещалось в её руках, вывалила перед собой на стол. Я от сего вида чуть не поперхнулась.

— Стой-стой, неужели, ты столько съешь?
— Я и больше могу, — с гордостью ответила она, — просто я сейчас не голодная.
— Ох, ужас какой, — столько же в детстве уплетала, а потом до конца средней школы зубы лечила. Что-то не хочу ей такой участи. Я наклонилась к Соне и прошептала: — Знаешь, а вот если ты сейчас столько конфет съешь, то потом никогда больше не сможешь их есть!

Соня удивлённо распахнула глаза и замерла, так и не развернув обёртку.

— Почему?

Я сощурилась, покосившись на сладости, и попыталась сдержать улыбку.

— Ты их, — выдержала паузу, за которую Соня почти перестала дышать, уставившись на меня, — разлюбишь!

Она ахнула и кинула конфету на стол, несколько раз моргнула и нахмурилась.

— Это невозможно, — она скрестила руки. — Я всегда-всегда буду любить конфетки! — Соня схватила их и прижала к груди. — Мои любименькие! Пелвая мама мне не лазлешала их кушать... Кличала, если я блала хоть одну.

Я нахмурилась, промолчав, но сжала губы в тонкую полоску. С каждым Сониным рассказом об этой... женщине, я ненавижу её всё больше. Что это за мать такая?!

— Как вообще можно лазлюбить конфеты?
— Ну, — я неловко улыбнулась. — Я вот смогла. Тоже ела их без остановки такими порциями, — я кивнула на горку на столе, — а потом на меня напал ужасный, страшный кариес!

Соня снова ахнула, а я, потянувшись к сладостям, отделила от них ровно половину и высыпала обратно в вазочку.

— Вот, — указала на оставшуюся часть. — Если будешь есть вот столько, с тобой ничего не случится.
— Точно?
— Точно, — я улыбнулась уголком губ.

Под мой смех Соня радостно накинулась на конфеты, не оставляя им ни шанса на «выживание».

***

— Ну всё, а теперь как договаривались, — я натянула одеяло девочке по самый подбородок. — Спи.

В комнате было темно почти так же, как за окном. Гибкие тени деревьев качались на стенах ночными призраками, притягивая сонный взгляд Сони. Она задумчиво смотрела на них, зарываясь носом в мягкое пушистое одеяло так, что видны были только отражающиеся в больших блестящих глазах синие огоньки лампочек маленького детского ночника.

Я долго вглядывалась в её лицо, словно ставшее в темноте ещё более милым и очаровательным, если не прекрасным, как будто хотела запомнить его. Не по годам умный, почти что мудрый взгляд обратился ко мне в тот момент, когда я с печальным вздохом поднялась, поворачиваясь к двери.

— Где папа? — я замерла и повернулась к ней. — Он никогда не лаботал так долго. Почему он не плишёл?
— Он, — я сглотнула, — скоро вернётся. Обязательно.
— Обещаешь?
— Да, — выдохнула я в ответ, силясь поверить в собственные слова. Только сейчас я осознала, насколько сильно хочу, чтобы он сейчас был здесь...
— Ты ведь не уйдёшь? — спросила она снова, когда я уже коснулась ручки двери.
— Конечно, нет.
— Обещаешь, мам?

Я оглянулась. На меня смотрели горящие льдом глаза, такие похожие на его... Но в этих наивных сверкающих глазках не было ни капли той невозможной всеобъемлющей тоски, которая была у её отца. И в этом было их главное отличие, делавшее их такими непохожими друг на друга. Я не знаю, что произошло с Евгением Андреевичем, что так сломало его. Но Соню все свалившиеся на неё тяготы не изменили. Почти. И я с каждой секундой всё больше восхищаюсь ей, такой маленькой сильной женщиной.

Я бы хотела иметь такую дочь. Такой лучик солнца во тьме.

И у меня есть шанс, какой бы странный он ни был. Я отпустила ручку и развернулась к Соне.

— Обещаю, солнышко.

Она засияла и откинула одеяло.

— Спой мне, пожалуйста.

Я мягко улыбнулась, подойдя к кроватке, и села, поправив одеяльце.

— Что ты хочешь послушать?

Сонечка зевнула и укуталась в покрывало, отчего её голос звучал особенно тонко и практически неслышно.

— Что-нибудь... класивое.
— Хорошо, — я задумалась, невольно приподняв уголки губ, как в голову сразу же пришло нужное. — Вот, знаю, что тебе спеть. А ты засыпай.
— Холошо...

Я немного откашлялась и начала высоким голосом:

— На исходе лета, в сумерках долины
Кот играл на флейте в зарослях малины.

Листья за окном задрожали от ветра, покачиваясь в такт, создавали странную красивую мелодию, будто подпевая.

— В синеве безбрежной, в глубине хрустальной
Пела флейта нежно тихо и печально.
И луна, качаясь в небесах высоко,
На кота взирала благосклонным оком...

Я невольно посмотрела на луну, заглядывающую в просторное окно. Её свет лился в детскую комнату, оседая бледным невесомым пеплом, падая на стол с давно забытыми на нём книжками, нежно голубые стены, чей цвет сейчас казался особенно красивым, наши с Соней лица и руки, покрывая всё вокруг лёгкой дремотой и уводя в волшебный мир снов.

— Улетала песня, долетела песня
До прозрачных башен колдовского леса,
До холмов высоких, где в подземных залах,
Звуки дивной песни девы услыхали,
И на зов помчались в синие туманы
На конях волшебных, белых, как сметана...

Я закрыла глаза, улыбаясь. Сейчас всё неважно. Есть только я, Соня и наша песня, которую слушают луна и деревья.

— Легкие как тени, гибкие как ветки,
Танцевали девы под медовым светом,
И блестели влажно камни ожерелий,
Бубенцы запястий бронзово звенели.

Когда я открыла глаза и посмотрела на Соню, лицо её было безмятежным, а губы изгибались в лёгкой улыбке. Я встала, не переставая тихо петь, и вышла, закрыв за собой дверь. Взгляд упал на часы. Половина первого ночи. Хорошо, что успела написать маме...

— Тут король явился, преисполнен гнева,
И сказал сердито...

Я резко замолкла, когда услышала странные звуки в коридоре. Прокравшись туда, поняла, что кто-то уже долго копается с замком. Испуганно посмотрела в глазок и выдохнула со смесью небывалого облегчения и ещё более небывалой злости.

За дверью послышалось неясное бормотание и тихая неразборчивая ругань. Я сжала голову руками, прислонившись спиной к двери. Нет, не хочу открывать! Не хочу впускать его!

Не хочу больше впускать его в свою жизнь! Он мне обещал!.. Почувствовала, как по трясущейся от ярости щеке стекает одинокая слеза, оставляя за собой напоминанием солёную дорожку. Я смахнула её и резко выдохнула, повернувшись к стене и схватившись за замок, неслышно отворила его.

По лестничной клетке разнёсся звонкий неприятный звук и новая волна брани и стонов. В этот момент я медленно открыла дверь.

Бестужев, стоял ко мне боком, нагнувшись к упавшим ключам, только чудом держась на ногах. Он схватил их и, победно ухмыльнувшись, поднялся, повернулся к двери и застыл. Потому что в проходе стояла я. Мы несколько бесконечно долгих мгновений прожигали друг друга взглядами: я — тяжёлым, он — недоуменным. Выглядел он... потрёпанно. Хотя даже в таком состоянии до глубины души поражала его красота.

Наконец, я нарушила не слишком уютную тишину:

— Вы, — я сглотнула, пытаясь хоть немного смочить пересохшее горло, — дали мне обещание, — опустила голову. — Вы, — поддавшись вперёд, ткнула ему в грудь пальцем, с отвращением поморщившись от накрывшего меня волной мерзкого алкогольного запаха, — его нарушили!

Я ожидала от него любой реакции на мои обвинения, но точно не ухмылки, больше похожей на звериный оскал хищника. Бестужев двинулся ко мне и, когда я испуганно попятилась, спокойно прошёл в квартиру, закрыв дверь.

— И что ты сделаешь? Выгонишь меня? — язык учителя сильно заплетался. Он попытался снять куртку, но так и не смог расстегнуть заевшую молнию и, выругавшись, пошёл вглубь квартиры, не раздеваясь.

Я злобно засопела, последовав за ним.

Мерзавец!

— Не орите, — шикнула, — Соня спит.
— О-о-о, на-а-адо же! Только посмотрите, она её уложила, заботливая какая! — мужчина дошёл до своей комнаты и, оглянувшись, состроил презрительную гримасу, отчего что-то в моей душе оборвалось.

Почему?.. За что?..

Я встала в дверях комнаты, чувствуя, что снова подступили слёзы, и изо всех сил старалась их сдержать, не дать ему показать, насколько мне больно от его слов.

— Я, — судорожный вздох, — говорила вам, что уйду, если...
— Так почему же не ушла, м? — Бестужев дёрнул молнию куртки, но она снова не поддалась ему. — Почему осталась?
— Ради Сони.
— Ха! — Евгений Андреевич махнул рукой. — Не неси чепухи! Ты такая же, как и все остальные! Признайся, — он со скоростью, совсем не присущей пьяному, подошёл ко мне очень близко, заставив отшатнуться, и пытливо заглянул в глаза, — тебе же плевать на нас!

Я выдохнула застрявшие в горле слова, подавившись собственными слезами. Они хлынули нескончаемым потоком, смывая остатки гордости и терпения. Руки затряслись, я задрожала всем телом, и в какой-то момент полностью потеряла контроль над собой. Ладонь сама взметнулась вверх, её обожгло, а звук удара словно застыл в полной оглушительной тишине. Учитель ошарашенно потянулся к покрасневшей щеке, обескураженно уставившись на меня.

Когда я заговорила, мой голос дрожал, выдавая меня с головой:

— Вы можете думать обо мне, что угодно. Говорить, что угодно. Но мне никогда не было, нет и не будет плевать на тех, кто живёт в этой проклятой квартире. Даже на такого подонка, как вы. Я хотела уйти, я должна была уйти, но я осталась. Ради Сони, ради вас! — я шёпотом почти что прокричала эти слова ему в лицо. Потом собрала все свои оставшиеся силы и заставила себя успокоиться. И у меня получилось, поэтому следующее я произнесла спокойным холодным тоном: — Видимо, это того не стоило.

Мужчина всё ещё ошалело смотрел на меня, прижимая холодную руку к разгорячённой щеке. Я несколько секунд вглядывалась в его лицо, ища хоть какие-то признаки эмоций... чувств... может, вины... Но не увидя ничего, вздохнула и отошла на шаг, намереваясь уйти, но взгляд против воли зацепился за застрявшую в молнии ткань куртки учителя. Да, сам он явно не справится в таком состоянии. Что ж, это будет моя последняя услуга.

Не до конца понимая, почему я это делаю, я, сжав губы, решительно подошла к Евгению Андреевичу и, «высвободив» ткань, аккуратно потянула за язычок, расстёгивая куртку. В этот момент Бестужев «очнулся» и опустил на меня удивлённый взгляд, провожая затуманенными глазами каждое моё движение.

— Ч-что ты делаешь? — из его голоса исчезли те ужасные ноты, что так больно полоснули по сердцу, но моя злость и обида никуда не ушли.
— Раздеваю вас, неужели не видно, — проворчала я себе под нос, выпуская из штанов края футболки.

От неожиданности мужчина пошатнулся, подняв руки, и я воспользовалась этим, чтобы снять с него куртку, затем и футболку. Я стояла достаточно близко к нему, и, стягивая её ему через голову (удивительно, как он покорно позволил мне это сделать), случайно задела грудью его обнажённый торс, но не обратила на этого никакого внимания, полностью сосредоточенная на своём деле.

Я скинула одежду Бестужева на пол, мысленно радуясь тому, что всё почти закончилось, и даже без эксцессов. Но когда я схватилась за ремень его брюк, он внезапно перехватил мои кисти и, подняв их над головой, сжал вместе одной рукой, навалился на меня и припечатал собой к стене. От неожиданности и испуга, я впала в ступор, совершенно не сопротивляясь. Сердце ушло в пятки, мысли спутались.

Стоя в этой неудобной позе, я с трудом подняла голову и увидела красивые блестящие синие глаза, смотревшие на меня с диким, почти что звериным желанием. Никогда на меня так не смотрели. Я невольно ахнула, почувствовав, как учащается моё сердцебиение.

Мужчина воспользовался этим и, резко наклонившись, впился в мои приоткрытые губы яростным поцелуем. Я испуганно распахнула глаза, когда его язык коснулся моего, попытавшись освободить руки, но не смогла этого сделать. Тогда я попыталась отстранить его от себя, выгнувшись всем телом, но вскоре поняла, какую огромную совершила ошибку, когда оно начало отзываться на грубые ласки. Зубами он прикусил и слегка оттянул мою нижнюю губу, и, к своему стыду, я словно со стороны услышала свой собственный протяжный стон. Перестав меня сдерживать, руки учителя опустились на мою талию и сжали её, поглаживая сквозь тонкую ткань школьной блузки.

Я поняла, что сейчас могу оттолкнуть его. Сбежать. Не допустить.

Но вместо этого я почему-то положила ладони на его грудь и ответила на поцелуй. Мужчина, перестав ощущать сопротивление, стал намного нежнее, мягко целуя моё лицо, подолгу задерживаясь на губах. Я тяжело дышала, сбивая дыхание и теряя остатки рассудка. Никак не могла насытиться кислородом. Насытиться им. Мне нужно больше... Больше!

Я теснее прижалась к нему, позволив расстегнуть мою блузку и откинуть её в сторону. Бестужев закинул мои руки себе за плечи. Я тут же обняла его за шею и практически повисла на нём, внезапно ощутив странную слабость и тянущую тяжесть в животе. Что-то внутри приятно защекотало, а нежные длинные пальцы прошлись по спине от застёжки кружевного лифчика до кромки таких же трусиков, выглядывающих из-под пояса джинсов, отчего я выгнулась ещё сильнее и неожиданно даже для самой себя мурлыкнула.

Запах алкоголя и табака вдруг перестал казаться неприятным, а лишь усиливал ощущения, опьянял меня вместе с ним. Из-за этого я льнула к мужчине сильнее, чем могли позволить наши тела.

Сквозь поцелуй, я почувствовала, что учитель улыбается. Он что-то прошептал мне на ухо, но я не разобрала ни слова, млея от его горячего дыхания на своей коже. Бестужев легонько прикусил зубами пульсирующую жилку на моей шее, лизнув тонкую кожицу за ухом. Тело отозвалось мгновенно, задрожав, становясь одной большой чувствительной точкой, и каждое прикосновение отдавалось в нём пульсирующей волной, проходящей ото лба до пальцев ног.

Евгений Андреевич потянул меня куда-то, и я, ни минуты не раздумывая, поддалась. Мы шли мелкими шажками, пока он не упёрся ногами в кровать.

Я почти ощутила, как рассыпаюсь.

Он сжал руками моё лицо, прижимаясь к моим губам ещё сильнее, но покалеченная щека отозвалась острой болью, и я зашипела.

Всё закончилось так же внезапно, как началось. Мужчина немного отстранился, я открыла глаза, невольно издав стон разочарования. Он смотрел на меня взглядом со смесью неугасающей страсти и... вины?

Бестужев, не сводя с меня глаз, медленно опустился на кровать. Я стояла между его разведёнными в стороны ногами. Моя грудь, скрытая от его глаз одним лишь полупрозрачным лифом, часто вздымалась, почти касаясь его лба. Он смотрел мне в глаза. А в его собственных словно не осталось ни следа алкоголя. Расширенные от желания зрачки подрагивали, припухшие от поцелуев губы приоткрылись. Бестужев испуганно смотрел на меня, осторожно касаясь руками моих бёдер, обтянутых тонкими джинсами. Мужчина нервно моргнул, попытавшись отстраниться, но я почему-то не дала ему этого сделать, прижав к себе его голову. Он крепко обнял меня и поцеловал в живот, утыкаясь в него носом. Я опустила голову и зажмурилась.

Почему я раньше не понимала, как ему больно? Что?.. Что мне делать? Что происходит?

Учитель отклонился назад и откинулся на кровать, потянув меня за собой. Я вовремя поставила руки по обе стороны от его головы, не дав себе упасть. Евгений Андреевич устало посмотрел на меня и, подняв руку, нежным движением заправил за ухо закрывающий лицо локон.

— Прости меня.

Я ничего не ответила. Закрыв глаза, опустилась на локти, почувствовав, как касаюсь его груди своей. Евгений Андреевич осторожно взял меня за подбородок и, наклонив к себе ещё сильнее, поцеловал в больную щёку, отчего я вздрогнула, но глаз не открыла.

— Как она посмела сотворить с тобой это, — тихо задумчиво произнёс учитель, и я печально улыбнулась.

Сознание потихоньку стало уплывать от меня, когда я снова почувствовала его губы на своих. Пустота внизу живота неприятно тянула, разболевшиеся голова и щека требовали внимания, но я мысленно отмахнулась от всего. Усталость внезапно налила всё тело, и я перестала держать себя на весу, ложась на Бестужева и обнимая его за шею, а здоровой щекой прижимаясь к тёплой груди, в которой быстро и громко билось сердце.

Последнее, что я почувствовала перед тем, как отдаться в объятия Морфея, было мягкое прикосновение горячей ладони к моей обнажённой спине.

Примечания:

* - Дейл Карнеги "Как перестать беспокоиться и начать жить"

** - по закону ребёнка не может забрать человек, не достигший шестнадцати лет, даже кровный родственник.

*** - устаревшее произношение слова "кофе".